Четыре голубки - Страница 88

Преподобный Уитворт посовещался с парой друзей о том, не стоит ли ему избраться в городские советники, но все посчитали, что это слишком решительный шаг и нужно подождать возвращения на Пасху Джорджа Уорлеггана. Слуги вытирали пыль, полировали и драили, и перешептывались между собой. Мистер Уитворт дважды в неделю по-прежнему играл в вист, и во время партий Морвенна и Ровелла шили и вышивали вместе в гостиной на втором этаже. Они и раньше не особо живо беседовали друг с другом, а теперь и вовсе перестали.

На следующей неделе Ровелла принесла Оззи лист бумаги.

— Когда папу хватил удар, — сказала она, — у него отнялась правая рука, и он не мог писать находящимся под его руководством священникам. Мне тогда было всего одиннадцать, но я лучше всех в семье писала, и он просил меня сесть рядом и диктовал. Потом я обычно делала копии для его архива. После его смерти я сохранила некоторые письма на память и на прошлой неделе попросила маму прислать их мне. Я их почитала. Одно было написано викарию в Южном Петервине по поводу девушки, которой он сделал ребенка. Как я понимаю... как я понимаю, его отстранили на три года...

Оззи взглянул на нее так, будто в комнату вошел сатана. Ровелла положила листок на стол и выскользнула из кабинета. Оззи пробежался глазами по письму, перескакивая через предложения, а потом снова к ним возвращаясь.

Там говорилось:

Любезный мистер Борлас!

Поскольку ваша вина отягощается многими обстоятельствами, должен заметить, что не вижу, чем ваш поступок можно оправдать. Бога ради, сэр, как вы могли полностью забыть, что вы священник, христианин и джентльмен, преступить законы религии, морали, гостеприимства да и вообще человечности? Посмотрите, на какие несчастья вы обрекли женщину, заставив ее пожертвовать своей честью и добродетелью, поразмыслите над тем, существует ли в мире более бесславное и отвратительное деяние, чем обольщение. Убийцы и насильники жестоко надругаются лишь над телом, их поведение во многих смыслах более простительное, чем поведение соблазнителя.

Предположим, что дело обстоит по-другому, что сообщница по преступлению разделяет с вами вину, но разве следовало вам пользоваться глупостью неразумной девицы? Скорее вы должны были бы приложить все усилия, чтобы оградить ее от беды и позора, и в будущем она стала бы достаточно разумной, чтобы самой их избегать. Разве не предполагается как нечто само собой разумеющееся, что ваш долг — всячески пытаться внушить ей уважение к религии и чести? Где же был ее друг, отец и брат? А ведь именно ими вы должны для нее быть: учеником, проповедником и миссионером Христовым.

С каким лицом вы убеждаете паству возрадоваться Христу и жить в добродетели, если ваше собственное поведение предполагает, что в этом нет необходимости? Как вы можете пробудить в других надежды или внушить страх, если сами так открыто показываете, что вам страх неведом? Но вряд ли я скажу по поводу этого отвратительного события нечто, что вы еще не слышали или что не подсказала вам собственная душа...

Мистер Уитворт уставился на лист бумаги, как перед этим смотрел на Ровеллу — словно увидел перед собой змею. Как раз после Пасхи с ежегодным визитом в Труро приедет архидьякон, и Оззи пригласил его остановиться в своем доме...

Он встал, в ярости разорвал письмо пополам и швырнул его в камин.

— Я вызвал тебя, чтобы объявить мое решение, — сказал Оззи. — Я решил любезно огласить его сначала тебе, а потом уже информировать твою сестру. Ты вернешься к матери. Ты не годишься для того, чтобы обучать моих дочерей и быть компаньонкой моей жены. С тех пор как ты приехала, а в особенности после Рождества, ты вела себя дерзко и бесстыдно, что в разговорах, что в манерах. Твое поведение стало невозможно контролировать, ты не слушала моих советов, свободно разгуливала по округе и развратничала. Я больше ничего не могу для тебя сделать и предоставляю твоей матери возможность что-то изменить. Приготовься к отъезду на следующей неделе.

Ровелла стояла перед ним в коричневом платье, в нем она выглядела более худой, проглядывал лишь намек на те изгибы, что так его привлекали. Теперь Оззи ее ненавидел, смертельно ненавидел.

— А как же ребенок? — спросила она.

— Какой еще ребенок? Ничего не знаю ни о каком ребенке. Это несчастное отродье — результат твоих прогулок по городу и полностью твое личное дело.

Ровелла об этом уже подумала.

— Я обвиню вас, викарий.

— Никто тебе не поверит. Мое слово против твоего.

— Пятьсот пятьдесят фунтов, и я уговорю мистера Солвея.

— Ты ничего не получишь!

— Я дочь декана. Люди ко мне прислушаются. Я напишу епископу.

— Это всего лишь обвинения истеричного ребенка.

— На вашем животе есть шрам, викарий. Его оставил мальчик, которого вы мучили в школе. Он воткнул в вас нож. Вам повезло, что вы не получили более серьезных повреждений.

Оззи облизал губы.

— Я рассказал это тебе в шутку. Это может знать любой.

— А на ягодицах у вас родинка. Особой формы. Я нарисую ее для епископа.

Мистер Уитворт не ответил.

— Если дадите мне перо, я могу нарисовать ее для вас, — сказала Ровелла. — Вам, наверное, трудно рассмотреть. Она черная и слегка выпуклая. Если дадите мне перо...

— Чтоб ты сдохла, — прошептал Осборн. — Я скорее тебя удавлю, чем заплачу хоть пенни тебе или этому тощему сопляку, за которого ты надеешься выйти замуж! Я не позволю наглой пятнадцатилетней потаскухе диктовать мне, что я должен делать! Не могу даже вообразить, что тебя действительно воспитал твой отец. Убирайся из моей жизни! Раз и навсегда! Вон!